Перемены — это движение, а не потери
Товар дня
Юлия Варшавская: «Я как Россия в последние 30 лет — прошла путь от эмбриона к феминизму»
Главный редактор Forbes Life и Forbes Woman Юлия Варшавская дала большое и откровенное интервью главному редактору HiPO Марии Командной, в котором рассказала о жизни в эмоциональном бронежилете, воспитании сына с особенностями развития и об отношении к радикальному феминизму.
О семье и окружении
Я родилась в очень любящей семье — вокруг меня, с одной стороны, «скакали» все, а с другой, все были заняты своими делами и карьерой, поэтому я росла довольно самостоятельной. Родители были молодые, веселые, свободные. Они оставили медицину и занялись бизнесом, потому что нужно было как-то выживать: это был Барнаул, 90-е, непростое время (а спустя 25 лет оба вернулись в профессию). Я росла в толпе задорных, молодых, умных и клевых людей. Для меня очень важно, что я сейчас ращу своего сына в такой же атмосфере.
В нашей семье был культ литературы, науки. Олицетворением этого был мой дед, профессор биохимии. Он для меня до сих пор идеал мужчины: такой, знаете, худой высокий еврей с большим носом и тонкими пальцами, курящий сигарету за сигаретой и обожающий меня (почти как науку). Когда он уже умер, мне в руки попала книга Коры Ландау, жены Льва Ландау, и меня поразило, насколько они с дедом были похожи.
Мой отец тоже настоящий «еврейский папа». Есть одна история из детства, которая отлично описывает его отношение ко мне. Однажды мы с мамой и подругой и ее мамой впервые поехали в Москву. Мне было 5 лет. Мамы ушли в театр, а нас оставили в номере. Никаких мобильных тогда не было, и папа позвонил в гостиницу — я взяла трубку и рассказала, что мы с Сонечкой одни. На следующее утро открывается дверь, а на пороге — папа. Мысль о том, что я могу находиться в какой-то опасности без присмотра, была для него невыносима, и он прилетел из Барнаула в Москву. Полет длится 4 часа, плюс тогда это было очень дорого. Вот такие у меня отношения с родителями.
Несмотря на всю заботу, они воспитывали меня независимым человеком. С того времени как я начала разговаривать, папа общался со мной как со взрослой. Ему не пришло бы в голову усомниться в том, что я говорю, потому что я маленькая или потому что я девочка. Кстати, у них и с мамой такие отношения — основанные на равноправии.
Иногда мне кажется, что родители тайком читали какие-то умные книги по воспитанию. Потому что все, что я читала у Гиппенрейтер, Петрановской или каких-то международных специалистов, мои родители реализовывали на практике без каких-либо советов. При этом, как и у всех советских детей, у каждого из них сложная семейная история. Обе мои бабушки — как танки. Одна — начмед, хирург-гинеколог, другая — учитель с премией Сороса. У обеих такой характер, что земля вокруг горит. Мне кажется, уровень железа у меня в крови — от них.
Настоящей драмой для родителей оказалось мое решение стать журналистом, потому что они считали, что я должна пойти в науку, делать что-то «фундаментальное». А мой дед незадолго до смерти сказал: «В медицине я могу завтра же позвонить и сделать так, что ты поступишь в любой московский вуз. Если ты пойдешь в журналистику, придется пробиваться самой. Выбирай». Я ответила, что буду всего добиваться сама. За месяц до того, как я пошла учиться на курсы журфака МГУ, дедушка умер. На похоронах я ему сказала: «Обещаю, что никогда не поменяю фамилию и что твоя фамилия будет под текстами, за которые ты бы мной гордился. Я всегда об этом помню. Возможно, благодаря этому обещанию за все эти годы я не выпустила ни одного материала, за который ему было бы стыдно.
Несмотря на внутреннее сопротивление, родители очень поддерживали меня на экзаменах и приняли мой выбор. Даже когда я не добрала одного балла до бесплатного отделения (передаю привет коррупции в системе образования) и они оплачивали мое обучение.
О первом браке и «чужой жизни»
Мне было 19 лет, когда мы начали жить вместе с будущим мужем, и 22, когда поженились. Я вообще терпеть не могу свадьбы, никогда не хотела замуж, я хотела работать и строить карьеру. И я с самого начала понимала, что разница в возрасте и финансовом положении могут повлиять на наши отношения. Но когда очень любишь человека, — а я его очень любила, — на многое закрываешь глаза, особенно в 19 лет. Просто тебя подхватывают обстоятельства и чувства — и ты не успеваешь затормозить.
Со временем стало понятно, что та жизнь (о которой, кажется, мечтает каждая среднерусская женщина) мне совершенно не подходит. Я не родилась для классического брака, «вертикальных» отношений в семье, для роли «степфордской» жены в загородном доме. Когда родился сын, я поняла, что живу уже не своей жизнью. Мне хотелось работать, быть частью московской интеллигенции, медиатусовки, делать какие-то сумасшедшие проекты. А я жила жизнью 50-летней богатой замужней женщины. К сожалению, так бывает, когда в одной семье оказываются люди противоположных представлений о прекрасном. Мы 10 лет жили как в анекдоте про то, «что немцу счастье, то русскому — смерть».
Постепенно, взрослея, я осознавала, что если ты живешь чужой жизнью, ты никогда не будешь счастливой, какой бы красивой ни была эта жизнь. В 19 лет я не знала и о маркерах, которых сигнализируют: уходи, это не твое, тебе здесь не место. Подобные истории — несчастье для обоих партнеров. Потому что нельзя перевоспитать другого человека, нельзя переделать его для себя, не сломав. Можно разрушить личность до основания или встретить кого-то совсем юного и вырастить таким, каким тебе хочется. Но не думаю, что это хороший план. Я ко времени встречи с мужем уже была личностью, хотя и очень молодой. Меня было невозможно «перевоспитать». Наоборот, в ответ на такие попытки я начинала разрушать все вокруг. Недавно заходила в гости к своему психологу, и она сказала, что у меня «ошибка выжившего»: я отношусь к 10% людей, которые остались собой в этой ситуации. Я подумала: неплохо. Повезло.
Когда моему сыну был год, мы переехали в Лондон. Я работала на фрилансе, писала что-то для Psychologies и стучалась во все закрытые двери, пытаясь найти проект. Ничего не получалось, я махнула на все рукой и решила, что пойду учиться на психолога. Я даже подавала заявление на факультет психологии в Regent’s University. Смешно вспоминать! После шести лет работы с психотерапевтом я понимаю, что психолог из меня не получился бы. Я же всю жизнь пишу, я в четыре года «издала» свой первый журнал — между прочим, с Натальей Орейро на обложке. Иногда люди спрашивают меня, почему я публикую так много постов в Facebook, а я отвечаю, что не могу не писать — у меня начинается интоксикация. Интоксикация буквами. Когда мне хочется написать текст, я как кошка, у которой застрял комок шерсти: пока не выплюнешь, ничего делать не можешь.
О психотерапии
Так как я работала в Psychologies, я ходила на какие-то разовые сессии, но это не было настоящей личной терапией. Я нашла семейного психолога, с которым хотела поговорить о своем сыне. Это была Галия Нигметжанова, и она вытащила меня из тяжелого состояния, в котором я много лет находилась. Всю жизнь буду ей благодарна, она меня спасла. Серьезно, если бы не Галия, я бы сейчас лежала где-то на кушетке под тяжелыми препаратами.
Но тогда меня волновал сын. Я много писала об аутизме и на ранних этапах начала догадываться, что у ребенка есть особенности развития. За последние годы, особенно в Москве, и уровень осведомленности, и возможности диагностики и компенсации серьезно выросли, но тогда ты просто падал в хаос каких-то бесконечных противоречащих себе и друг другу психиатров, психологов. Нет ничего страшнее, чем видеть, что твоему ребенку нужна помощь, но ты не понимаешь, как ему помочь и от чего его спасать. К счастью, я встретила Галию и потом Олю Журавскую, одного из самых важных людей в моей жизни — она много лет занимается инклюзией и помогла мне со всеми специалистами. Теперь мы вместе делаем АНО БО «Журавлик» — фонд, который занимается проблемами инклюзии и травли в образовании.
Конечно, когда в семье появляется особенный ребенок, это меняет всю расстановку сил. Все вопросы карьеры, проблемы в личных отношениях были отложены, пока ему была необходима ежедневная, скрупулезная работа: по социализации, компенсации, образованию и так далее. На это ушло около четырех лет, и когда ему исполнилось пять, я пошла снова по всем нашим специалистам. И они сказали мне, что теперь риски минимальны — да, аутизм не проходит никогда, это не болезнь, а особенность развития, но страх, что он может замолчать или уйти в себя, прошел.
И тогда стало понятно, что все мои личные вопросы никуда не ушли. И я должна была найти в себе силы их решить.
О возвращении к себе и синдроме самозванца
Параллельно работе с ребенком я постепенно начала выходить в социум. В этом смысле помог Facebook — спасибо Марку Цукербергу, надо будет ему открытку отправить на какой-нибудь праздник. Я писала посты, общалась с людьми, потом вышла на свою первую серьезную после декрета работу в The Question.
До этого мы год прожили в Лондоне — как раз в год, когда случился Крым. Курс рубля к фунту был 120. И наши звезды поехали в Лондон караваном — на гастроли, в театры… В Англии же огромное русское сообщество. И я начала брать у всех интервью (обожаю этот жанр) — так начался мой путь обратно в Россию. Среди тех, с кем я общалась, были и Быков, и Улицкая, и Райкин. В общем, все мои кумиры с детства — так про меня узнали как про неплохого интервьюера.
После переезда в Москву я еще полгода работала с лондонскими изданиями, пока мне не написала Тоня Самсонова, основательница TheQuestion. Так я начала получать извне подтверждение того, что я снова могу работать и у меня есть шанс на карьеру. Я снова поверила в себя. А потом в моей жизни случился Антон Желнов.
Помню, мы сидели в «Проливе» в отличной компании: там были Быков, Шендерович. Я оказалась там случайно — тогда умер Антон Носик, которого я никогда не знала лично, а эта встреча была чем-то вроде «творческих поминок». И тут пришел Желнов. Посмотрел на меня внимательно. И на следующий день написал: «Юля, я хочу тебе предложить работу». Он позвал меня на съемки документального фильма про Илью Кабакова.
Еще несколько месяцев я спрашивала у Антона, не сошел ли он с ума. Ведь я никогда раньше не работала в кино, у меня не было опыта. Но Желнов сказал: «Нет, ты можешь. Продюсер — это человек, который не говорит слово «нет».
Конечно, синдром самозванца — это про меня. Еще во время работы в The Question со мной работала журналистка Маша Макеева — учила меня две-три недели для работы в кадре. И Маша, образно выражаясь, отшлепала меня по щекам. Она говорила удивительные вещи, сейчас даже не воспроизведу. Но смысл был такой: «Юль, хватит быть такой трусихой, ну правда, чего ты мямлишь?»
Постепенно я начала привыкать к тому, что я — нормальная. Не какая-то крутая, а нормальная. Я больше не удивлялась тому, что снимаю фильм с Антоном Желновым и выдающимся оператором Михаилом
Кричманом, беру интервью у Галины Тимченко и Натальи Синдеевой, общаюсь с прекрасными людьми. Это стало моей нормой. Шаг за шагом я приходила к осознанию: я профессионал, у меня неплохо получается.
После The Question случился волшебный период жизни, когда я развелась и начала работать в «Меле». Это одна из лучших редакций с точки зрения профессионализма и атмосферы, где я работала. Я с огромной нежностью вспоминаю этот год — еще и потому, что у меня было время заново узнать себя.
Уже после развода я начала знакомиться с собой, разбираться, что мне нравится на самом деле. Это было фантастическое чувство: ты выходишь на улицу и понимаешь, что не знаешь даже, какие тебе нравятся мужчины. У меня тут же началась череда романов, какие-то безумные приключения, как будто молодость вернули.
Тогда появилась «мода» на бородатых высоких парней, и я, так как не знала, кто мне на самом деле нравится, просто выбирала таких — а уже потом разбиралась, что там под бородой. Я ведь годами носила то, что кажется красивым другому человеку, пахла так, как он хочет, ела то, что он одобрял. И тут вдруг тебе 28, ты выходишь в люди — и понимаешь, что ничего о себе не знаешь. Поразительно.
Я развелась только тогда, когда у меня появился стабильный заработок. И сегодня я отчаянно борюсь за то, чтобы у нас в стране появилась культура базовой финансовой независимости женщин. Я не имею в виду, что нельзя положиться на мужчину, дело вообще не в этом. Просто очень важно, чтобы каждая женщина была финансово грамотной и знала, что делать, в случае если она останется одна. Сможет накормить себя и ребенка, найти жилье и так далее. Поэтому, пожалуйста, работайте, пусть у вас будут свои деньги. Карьера — это уже личный выбор каждой. Финансовая независимость — must.
Что касается синдрома самозванца — он до сих пор у меня есть. Мне кажется, что если я перестану с ним бороться, то не смогу ничего делать. Я стала главным редактором двух журналов Forbes в 29 лет — от сомнений никуда не денешься. Сейчас понимаю, что прыгнула очень высоко, а теперь подхожу к следующему этапу. Теперь нужно работать не над тем, что мне дали, чтобы вырасти, а работать над собой, чтобы расти с этим проектом.
О сыне, детях с особенностями развития и понятии нормы
Главное, чему я научилась у сына: нормы не существует. Все, что мы считаем нормой — субъективно. Я называю это явление «баба Люся на лавочке». И стараюсь не жить так, как мне велит баба Люся на лавочке.
Внутри меня тоже живет баба Люся. Она сформирована бабами Люсями в прямом смысле, детством, страной.
Расскажу, как родился этот образ. У моего сына в развитии был очень тревожный период. Например, он не мог ходить по определенным улицам, и нам приходилось делать круги по району. Сын мог начать капризничать — так проявлялась его тревога. Важно понимать, что расстройство аутистического спектра проявляется не так, как большинство людей себе представляют. Это не обязательно какой-то замкнутый ребенок, хотя такие тоже есть. Спектр огромный: мой сын, наоборот, очень много болтает, балаболка страшная.
И вот мы заходим в супермаркет, продавщица ему что-то сказала безобидное, ребенок начал плакать. Меня это не удивило. А продавщица (ее звали Людмила) говорит: «Ну ты чего разревелся-то? Мальчики не плачут. Ты зачем маму позоришь?»
После этого случая я написала пост в Facebook, где назвала ее «бабой Люсей», которая живет во всех нас. Это главная проблема родителей, у которых есть дети с особенностями развития. Они встают на сторону нормы и пытаются помочь своему ребенку достичь нормы. А мне кажется, что надо встать на сторону ребенка и подвинуть норму так, чтобы ему было хорошо и комфортно в этом мире.
Я прихожу в школу, и мне куратор рассказывает: у этого ребенка СДВГ, этот поет на уроках, а вон тот вообще рыдает в туалете. Успокойтесь. Они все у нас такие. Это норма.
Для детей с расстройством аутистического спектра весь мир слишком громкий. Когда они только формируются, всего очень много. Представьте, будто вы постоянно находитесь на рок-концерте. И если не на что опереться, то мир чрезвычайно враждебен. Родителю важно быть этой опорой, иначе ребенок не сможет выжить, приспособиться. Я помню, как поняла это: у него нет никого, кроме меня, на кого он мог бы опереться. Только я. Это сложно, потому что у меня истероидный тип личности, приходится много работать над собой.
Об эмоциях и ресурсе
Я научилась жить в эмоциональном бронежилете. С одной стороны, я веселая, активная и любящая, но когда дело доходит до сближения с кем-то, я закрываюсь. Мне очень сложно сделать шаг и довериться кому-то. Бывает, что человек пытается со мной поговорить, а я огрызаюсь или испытываю что-то вроде физического паралича. У меня два вот этих состояния. Я будто научилась контролировать свои эмоции, но это ложное ощущение. Как и вся искренность. Некоторые люди делают выводы о моем характере и внутреннем мире на основе постов в Facebook. Им кажется, что они хорошо меня знают и понимают. Но это не так.
Мой главный самовосполняемый ресурс — это работа. Она меня подпитывает. А когда работы становится меньше, я начинаю смотреть вглубь себя, и это не приносит мне никакой пользы. Чем больше у меня работы, тем меньше у меня токсичных мыслей. Потому что во мне очень много энергии, и если не направлять ее в правильное русло, она разрушает и меня, и всех вокруг.
Как поет моя любимая группа СБПЧ — «если долго копаться в себе, можно вырыть могилу». Иногда я восстанавливаюсь, просто ничего не делаю. Включаю какой-нибудь сериал, не слишком заумный, и могу лежать и смотреть его семь часов подряд.
Другой очень важный для меня ресурс — подруги. Совсем не понимаю людей, которые говорят, что не верят в женскую дружбу. У меня такая банда, такие бро! Я пережила все самые тяжелые ситуации в своей жизни благодаря моим подругам. Это могут быть и новые люди, и те, с кем мы дружим уже лет 15. Мы сидим на кухне, куда-то ходим вместе, разговариваем до пяти утра. Мне кажется, что все эти разговоры о женских отношениях — просто мизогиния и последствия нашей странной истории, которая сделала женщин конкурентками по отношению к оставшимся после всех войн и революций мужчин.
Курт Воннегут называет это «люди моего караса». Единственная религия, в которую я верю, — это воннегутовский боконизм. Он писал, что карас — это некая группа людей, которые объединены общей целью в жизни. Неважно, как много времени вы проводите вместе, вас что-то связывает. Вы друг у друга есть, и это очень важно. Поэтому так здорово, когда женщины поддерживают друг друга, объединяются в сообщества.
Главный мой источник энергии — это сын, конечно же. Так много любви к этому маленькому человеку. Любви абсолютной, ничем не замутненной. Он такой нежный, мне все время говорит: «Мамочка, ты такая красивая, обожаю тебя». Я всегда шучу, что есть мамы для воспитания, правильные мамы, а я неправильная мама — для любви. В мире столько людей, которые хотят научить нас, как надо жить, что где-то должно быть место, где тебя принимают любым и абсолютно. Меня так воспитывали родители: если я вдруг принесу маме труп, она поможет мне его закопать без лишних вопросов.
О GirlPower, феминизме и рейтинге Forbes
Вместе с Лизой Сургановой и Варей Шмыковой я вхожу в попечительский совет женской школы футбола GirlPower. Я «попекаю» команду девчонок 7–10 лет. Я сама не играю (кроме пары раз на благотворительных тренировок), моя задача — создать для них вокруг футбола активности, которые развивают их всесторонне. Мы ходим на экскурсии, были на спектакле Мобильного художественного театра Миши Зыгаря, рисовали футбольную форму с художницей Наной Татишвили — все время придумываем новые приключения. Наши девчонки совершенно чумовые, свободные — мне понадобилось 30 лет большой работы, чтобы стать хотя бы отчасти такой, как они сейчас. И это во многом благодаря футболу. Для меня история с женским футболом — это не столько про спорт, сколько про возможность для каждой девочки делать вообще все, что она хочет, не оборачиваясь на общественные стереотипы. И в этом для меня в целом суть феминизма и моей работы в принципе.
Я называю себя завхозом по женскому вопросу. При этом, как мне кажется, в глазах феминистского сообщества (особенно радикального) я не феминистка. Я даже придумала такой ироничный термин: вынужденный феминизм.
Просто я как Россия в последние 30 лет. У меня был богатый взрослый муж, классическая патриархальная семья. Я жила в Лондоне, развелась, у меня особенный ребенок. Я прошла все этапы развития от эмбриона к феминизму. И мой опыт позволяет мне быть более лояльной к тому, что сейчас происходит в обществе. Мне кажется, что мы находимся в процессе формирования чего-то очень важного, и мне очень не хочется жесткими мерами спугнуть этот зарождающийся общественный процесс, потому что мы не можем судить обо всей России из центра Москвы. Девочки в Барнауле и Саратове живут совсем по-другому.
Это нормально, что в России женщины находятся на разных этапах понимания своей независимости. Невозможно просто сказать этим девочкам в Саратове и Барнауле: «Бросьте все! Теперь вы авторки и редакторки». А я считаю, что изменения если и могут происходить, то постепенно.
Но есть вещи, в которых двух мнений быть не может: это вопросы безопасности. Поэтому о проблеме насилия и домашнего насилия я готова высказываться максимально жестко. То, что происходит в нашей стране с насилием в отношении женщин и детей, меня ужасает. Я уже не говорю о том, что людей, которые пытаются помочь этим женщинам, записывают в иностранные агенты. Или арестовывают художницу Юлю Цветкову за рисунки. Все это недопустимо, и тут я обойдусь без экивоков.
Но в остальном, если я буду делать какие-то радикальные заявления, я отпугну большую часть аудитории Forbes Woman, которой мы нужны. Я правда считаю, что женщинам нужны те примеры, истории и исследования, о которых мы рассказываем. Это как для меня в какой-то момент было важно услышать: «Ты не сумасшедшая». Так и мы создаем некое пространство, где женщина слышит: «Ты вообще-то можешь. Нет, если ты не хочешь, то это тоже окей. Просто знай, что ты можешь».
Моя осторожность в высказывании своей позиции связана еще и с тем, что я не знаю, как должны жить другие люди. И не люблю, когда мне кто-то говорит, как жить. Именно поэтому мне сложно быть активистом в любом движении.
1 марта у нас вышел рейтинг богатейших self-made женщин России, за который я получила от феминисток. Каждой участнице был присвоен условный рейтинг самостоятельности — потому что наши рейтинги мы делаем по методологии американского Forbes. Рейтинг самостоятельности включал три буквы: от A до С — от бизнеса, построенного с нуля, до участия в бизнесе, построенном на приватизации государственных активов СССР. Но есть маленький нюанс. Точно такой же рейтинг самостоятельности в американском Forbes есть и у мужчин.
Я горжусь, что мы сделали этот рейтинг self-made, потому что мы рассказали истории, на которые могут ориентироваться другие. Пока там только 20 женщин, но через год их будет больше.
В апреле мы объявили сбор заявок на участие в конкурсе Forbes Woman Mercury Awards. Это конкурс для молодых предпринимательниц, которые нашли самые креативные и эффективные решения для развития своего бизнеса в этом и в прошлом году. Все эти девушки активно занимаются благотворительностью и социальными проектами. Эта премия — моя отдушина, потому что в ее контексте мы рассказываем истории предпринимательниц, которые мы собираем по всей России. В следующем номере Forbes Woman эти девушки будут соседствовать с богатейшими женщинами нашей страны. И именно эти девушки могут стать ролевыми моделями для многих, я в этом уверена.
Я считаю, что мы ведем диалог с читателями. И мы не можем быть агрессивными или пугать женщин тем, что для них пока ново. Я сама пережила очень разные периоды, я помню себя на каждом этапе. Если бы на меня тогда орали и называли «проституткой и соской», вряд ли бы мне это помогло. А вот если бы сказали: есть такие-то возможности, подумай. Это было бы полезно.
В нашей стране есть память о «советском феминизме», про который все говорят и который часто приводят в пример. Но у него были исторические причины: нехватка мужчин после всех войн и революций не могла не сыграть свою роль. Могу себе представить реакцию моей бабули, если бы ей кто-то сказал, что она что-то не может сделать, потому что она женщина. Она уничтожила бы одним взглядом.
Но девочки, сформировавшиеся в 90-е, другие. Мы выросли с ощущением небезопасности, в какой бы семье ни жили. А безопасность в то время достигалась только за счет агрессии, силы, страха. Все это очень повлияло на современное поколение женщин. Мы ищем тыл и безопасность. Кстати, у девушек «нулевых» этого почти нет.
Сейчас мы живем в мире, где решение вопросов с помощью физической силы больше не в тренде. В этом смысле общество становится более гуманным. А феминизация, как говорит Стивен Пинкер, следствие гуманизации. Мы больше не хотим жить в мире викингов, бьющих себя в грудь. Меня тут один коллега спросил, почему человек, публично не поддерживающий ЛГБТ-сообщество, считается плохим. Отвечаю: потому что мы не хотим жить в варварском обществе, где права одних считаются важнее прав других. Мы сами определяем, в каком обществе жить. И я для себя это тоже определила.
Фото: Наталья Козерская, Александра Астахова